Татьяна васильева и плучек. Татьяна Васильева: «Семь веков назад я была египетской царицей. Женщины от Андрея писали кипятком
«Я ЗНАЮ МНОГИХ, КОГО ШИРВИНДТ ЗАЖИМАЛ, НО ЗАЧЕМ ЭТО БЕЛЬЕ ВЫТРЯХИВАТЬ? ВСЕ УЖЕ СТАРЫЕ БАБКИ...»
— Так случилось, что судьбы Папанова и Миронова, которые вместе на театральных подмостках играли и в кино снимались, жизнь трагически переплела, а вот характер у Анатолия Дмитриевича непростой был?
— Мне кажется, он сложный был человек, но актер великолепный. Только одна фраза: «Ну, заяц, погоди!» чего стоит — а?
— Ревности к Андрею Миронову у него не было? Все-таки, мне кажется, Плучек, двух таких актеров прекрасных имея, больше Миронова выделял, какая-то отеческая забота о нем у него была...
— Да, это правда, но... Как-то на телевидении с Леной, дочкой Папанова, мы встретились, и она посетовала: все-таки не сравнить, столько ролей Андрей получал, сколько и папа. Я ей: «Лена, ты же в театре работаешь, и должна понимать: Андрей — герой, а твой папа — актер характерный, и они не могут играть одинаково». Она согласилась: «Да, это так!».
— Как вы думаете, Плучек к Марии Владимировне Мироновой какую-то страсть в свое время испытывал?
— Да нет, какая страсть? Нет!
— И ничего у них не было?
— С Марией Владимировной? Нет, абсолютно.
— Народный артист Советского Союза Георгий Менглет множество ролей в театре сыграл, а вот съемок в кино, которое всесоюзную славу ему принесло бы, всячески избегал. Он крепкий артист был?
— Потрясающий! Выдающийся, совершенно уникальный, обаяния нечеловеческого, а постановка голоса какая! Он в конце сцены (у нас сцена огромная, знаете) у занавеса спиной к залу стоял...
— ...и каждое слово хорошо слышно было...
— Все 1200 зрителей его слышали, а сейчас даже по телевизору иной раз говорят, и я не пойму: что они там бормочут? Менглет — это школа, ответственность (такая же, как у Андрея). Вот у военных честь мундира есть, а у него честь таланта была — далеко не у всех она имеется.
— К нынешнему художественному руководителю Театра сатиры Александ-ру Ширвиндту переходим...
— (Показно аплодирует) .
— Браво таланту? Браво чему?
— Да это я так, иронично.
— Александр Анатольевич на все руки мастер: и режиссер, и сценарист, и телеведущий, а что о нем как об актере вы скажете?
— Шура — хороший конферансье — потрясающе остроумный... Был! Впервые я его в институте увидела — когда он пришел, мы все, открыв рот, на него смотрели и думали: откуда красота такая?
— Красивый мужик был?
— Ой, необычайно! Вы же мою книгу читали — помните, как шикарно я его описала? Копия «Давида» Микеланджело, а насчет остального... Его броская внешность испортила — он же все время на себя смотрел: тут, там, так лоб морщил — знал, что красив, и во всех отношениях этим пользовался. На радио, на телевидении тыр-пыр, а Андрюшка что? Вот такой нос (показывает — вытянутый) , глаза эти его синьковые, запястья широкие — здоровые, как у мамы. Казалось бы, ему ли тягаться?
— Роман с женой Плучека у Ширвиндта был?
— Да что вы! — по-моему, слово «роман» вообще с ним не сочетается.
— Но что-то, тем не менее, было?
— Александр Анатольевич мог ее просто где-то для дела зажать — и все: для дела! Ну, он кого хочешь мог, так сказать, приласкать, если интересы дела того требовали. Я знаю многих, кого он зажимал, но зачем уже это белье здесь вытряхивать? Все уже старые бабки — что же их бедных компрометировать?
«Под музыку Моцарта черноволосый Граф — Шармер (Александр Ширвиндт. — Д. Г. ) облачился в парчовый сюртук, белые чулки обтягивали его тонкие ноги, на голове — белый парик с бантиком в хвосте. Конечно, подведены глазки, намазаны реснички, припудрен носик. Он на сцене. Через три часа, в конце действия, все поняли: Шармер — Граф в спектакле «Фигаро» с треском провалился.
— Провал! Провал! Он же бездарен! Разве можно сравнить с Гафтом? Это какая-то сопля на плетне! — кричали все те, кто недавно, доходя до степени сумасшествия, восторгался им и терся боком об его приодетый в синий блейзер торс.
На сцене, в отличие от стремительного, дерзкого, умного Гафта, он был ленив, вял, произносил текст как будто делал кому-то одолжение. Да что сравнивать! Худсовет во главе с Чеком (Валентином Плучеком. — Д. Г. ) молчал. Чек звенел ключами, и решение снять Шармера с этой роли висело в воздухе, но если Шармер не очень умно выглядел на сцене, в жизни он взял реванш.
После спектакля он немедленно пригласил к себе домой в высотный сталинский дом (стиль «вампир») на Котельнической набережной избранных из театра. Закатил банкет, прижал Зинку (ко всем он обращался на ты — видать, какие-то комплексушки, и жена главного режиссера, зеленоглазая Зина, с первой минуты превратилась для него в Зинку) в темном углу, закатил ей юбку, одной рукой держась за грудь, другой стал стаскивать с нее трусы. Зинка была польщена, обескуражена, хихикала, как дурочка, то и дело поднимала трусы обратно, пока кто-то не вошел и не пригласил их к столу. Оба, довольные таким ходом дела, поправляли свои трусы и прически, и воодушевленная Зина Плучек, приступая к десерту, невзначай подумала: «Зачем мне этот десерт? Я готова поменять все, даже этот десерт на Шармера и устроиться прямо на этом столе на глазах у всех вместе с ним в виде бутерброда».
Ее желание могло немедленно материализоваться, так как в ней таились темперамент и хулиганство: однажды в набитом людьми троллейбусе, будучи еще молодой, она опрокинула бидон со сметаной, которую только что приобрела, на голову предполагаемой сопернице.
Но Шармеру, к великому сожалению, надо было только подретушировать свой провал, и снятие и поднятие нижнего белья с Зинки служили ему только средством реабилитации. Какие циничные мужчины, однако!
Вечером все обожрались до отвала, наслушались его мата, Зинка еще два раза ощутила себя желаемой, да так, что лопнула резинка в трусах, и на следующий день в театре прозвучало: «Ввод Шармера в роль Графа великолепен! Он настоящий Граф — и в жизни, и на сцене». Ему даже денежную премию дали.
Прошло время, на сцене в роли Графа Шармер обнаглел, и эта наглость в сочетании с микеланджеловской красотой стала приниматься зрителем. Так, с помощью Зинкиных трусов и грудей он вписался в роль ведущего артиста театра.
Вписаться-то вписался, но в нем стало происходить что-то странное, то, чего он не ждал. Ему никогда не отказывала ни одна женщина, он всегда был первым, лучшим и самым красивым, но это в другом театре, а тут на сцене рядом с ним порхал в самоупоении, срывая аплодисменты почти на каждой фразе, не такой красивый, белобрысый, с крепкими крестьянскими руками и ногами, с длинным носом и выпученными глазами Андрей Миронов. Шармер чувствовал, как чувствует женщина, что он не любим, не так любим, как этот белобрысый Андрюшка.
У бедного Шармера разболелась на нервной почве грудь, и в кулисах души, в вечернем платье, в золотых перчатках, родилась и сразу заявила о себе Зависть. В вечернем, потому что родителю во тьме ее не видно и можно сделать вид, что ее нет, а золотые перчатки, чтобы в приступе зависти цветом золота удушить соперника, не оставив следов.
...Я опять сидела в ванной в номере Андрея, он занимался своим любимым делом — тер меня мочалкой, шампунем мыл голову и вытирал насухо, а потом мы менялись местами — я терла его мочалкой и выливала шампунь на его роскошные волосы. Вышла в комнату, совсем голая, за полотенцем — оно осталось на стуле — и засекла «разведку»: за окном номера, выпадая одновременно из человеческого облика и с территории своего балкона, маячило лицо Корнишона (Михаила Державина. — Д. Г. ). Он сосредоточенно вслушивался и вглядывался во все, что происходит в номере у Миронова.
— Андрюшенька! Бунин! Бунин! Надо немедленно читать Бунина!
И мы читали «Лику».
— Что с тобой? — спрашивал он меня, видя, как на меня вдруг накатывает туча. От Бунина я переносилась в свою жизнь, начинала плакать, потом рыдать и говорить сквозь слезы:
— Я ничего не могу забыть! Я не могу забыть эту историю с ребенком... как я лежала на этом столе... и ты... тогда меня предал... не могу... и сейчас ты меня предал...
— Тюнечка, я не знаю, что мне думать... ты сама все время от меня бежишь...
— Потому что я боюсь, у меня уже рефлекс собаки Павлова...
— Тюнечка, ты меня бросила сама, а если мы будем вместе, ты меня возненавидишь и опять бросишь... Я не могу больше так страдать... Мы все равно любим друг друга... Кто же у нас отнимет нас...
Зазвонил междугородний телефон. Певунья (Лариса Голубкина. — Д. Г. ).
— Мне некогда! — резко и хамовато ответил ей Андрей.
И мы опять впились в книгу. Уходя, я сказала:
— Не стоит так разговаривать с женщиной, с которой живешь. Перезвони.
На следующий день он подошел ко мне и отчитался: «Я перезвонил». После спектаклей мы ездили в горные рестораны, в аулы, ночами купались в бассейне на «Медео», парились в бане и совершенно отключились от московской жизни. Шармер (Александр Ширвиндт. — Д. Г. ) все это замечал, вынюхивал и пытался вбить клин в наши отношения. Это был типичнейший Швабрин из «Капитанской дочки» Пушкина.
— Таня, — подошел однажды ко мне бледный Андрей, — так нельзя поступать и говорить такое нельзя!
Я быстро выяснила, в чем дело, и поняла, что это низкая интрига завистливого Шармера.
По коридору гостиницы шагает на каблуках Субтильная (Лилия Шарапова. — Д. Г. ), я беру ее за руку и говорю:
— Сейчас идешь со мной!
— Куда?
— Увидишь!
Входим в номер Шармера. Он лежит под белой простыней. Вечер. На тумбочке — бутылка коньяка и стаканы. Внутри у меня бушует смерч Торнадо. Сажусь рядом на стульчик в изголовье. Субтильная — у стены в кресле, у торца кровати. В ногах.
— Ты же непорядочный человек, — начинаю я спокойно. — Хоть ты и напялил на себя маску добренького — рога-то проглядывают. Ох, не добренький ты! Возлюбленная твоя зависть, и на какие же страшные поступки она тебя толкает! Ты одновременно мудак, Яго и подлец.
Он лежит под белой простыней, как завернутый покойник, и ни одна жила не двигается на его лице.
— Ты не только подлец — ты нравственный шулер. Как же ты Андрея ненавидишь, завидуешь! Это и ежу ясно — спаиваешь его, наушничаешь. У тебя куча ушей на голове.
Субтильная на нервной почве беспрерывно моргает глазами — у нее тик.
— В общем, диагноз, — продолжаю я, — мерзавец студенистый!
Шармер не шевелится. Я подхожу к столу, беру с него большую вазу с цветами и швыряю в открытую балконную дверь на улицу. Сажусь на стульчик. Он не реагирует. Стук в дверь. Дворник:
— Это из вашего номера ваза сейчас вылетела?
— Да вы что? — отвечаю я. У нас тут больной, мы его навещаем.
Дворник уходит. Я предлагаю:
— Давай выпьем! За др-р-р-р-ужбу, по анпешечке! Ты же коньячок любишь! — И наливаю нам по полстакана коньяка.
— Давай чокнемся! — Он берет стакан, я продолжаю. — Когда чокаются, надо в глаза смотреть, ничтожество! — И плеснула ему коньяк в лицо.
Он вскочил с кровати совершенно голый с криком: «В глаза попала! Глаза!» — и бегом в ванную мыть свои забрызганные коньяком очи холодной водой.
Через минуту он, как раненый вепрь, выскочил в комнату, схватил меня, бросил на кровать и стал душить. Номера в гостинице крохотные, поэтому, нагнувшись и схватив меня за шею, он невольно водил своей голой задницей по носу Субтильной.
Совершенно не удушенная, я лежала на кровати, смеялась и говорила:
— Совсем душить не умеешь! Какие у тебя руки слабые!
Он, конечно, все побрякушки, висящие на моей шее, порвал, я с трудом собрала остатки и, уходя, небрежно заметила:
— Кстати, для чего я приходила? Совсем забыла... Не стоит мне портить жизнь и гадости делать. Со мной это опасно — мне терять нечего.
Мы вышли. Субтильная прислонилась к стене коридора совершенно ошарашенная».
«КОГДА ОЧЕНЬ ПЛОХО АНДРЕЮ СТАЛО, ОН К ДРУГУ ЗАХАРОВУ ОБРАТИЛСЯ: «МАРК, Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ — ВОЗЬМИ МЕНЯ К СЕБЕ В ТЕАТР». ТОТ: «НУ, ДАВАЙ», А ЧЕРЕЗ ДВА МЕСЯЦА ОГОРОШИЛ: «ВСЕ ОТМЕНЯЕТСЯ». ЖЕНА НА НЕГО ПОВЛИЯЛА...»
— Что о бессменном партнере Шир-винд-та Михаиле Державине скажете?
— Миша — хороший актер и человек симпатичный. Да!
— Перебирая имена ваших коллег, которых весь Советский Союз знал, нельзя Спартака Мишулина не упомянуть, а почему в театре его судьба не сложилась?
— У него (не хочется так говорить, но я в меру своего понимания рассуждаю, могу и не права быть) внешности какой-то, какого-то особенного типажа не было, но в «Малыше и Карлсоне» он гениально играл. В роли Карлсона выдающийся просто, а все остальное... Когда только триумф «Фигаро» начался, у Андрюши голос пропал, и Плучек Миронова пугал: «Я тебя Мишулиным заменю!». Ну, анекдот! Я всех уважаю, но Спартака не понимаю — там типажа нет, между какими-то стульями человек.
Татьяна Васильева (Марья Антоновна) и Андрей Миронов (Хлестаков) в спектакле Театра сатиры «Ревизор»
— У вашей однокурсницы Натальи Селезневой очень удачно кинокарьера сложилась...
— ...да, ну, конечно!..
— ...а вот в театре она востребована была?
— Тоже с большим трудом. Наташа — остроумная, предприимчивая: очаровательное создание. При том, что тоже может быть разной, как и все мы... Я ее обожаю — мы редко созваниваемся, но когда случается, она говорит: «Танюлька, я тебя люблю». — «И я тебя, Натулик», — отвечаю.
— Вы очень интересно о Марке Захарове рассказывали, которого в своей книге Магистром уважительно окрестили. Когда он «Ленком» возглавил, Андрей Миронов наверняка хотел в театр к нему перейти — почему же какого-то встречного движения Захаров не сделал? Они близкими друзьями ведь были...
— Мы были потрясены, что Марк Анатольевич никому встречного движения не сделал, всех нас на этом «ледовом побоище» оставил. Мы его актерами были, за что нас Плучек потом и глодал, но Андрей, когда ему очень плохо стало, когда Ицыкович (девичья фамилия Васильевой. — Прим. ред. ) своим 45-м размером в театре на всех наступила...
— Татьяна Васильева, в смысле?
— Да, Танька Васильева! Никто же ничего не играл, никто ничего сказать ей не мог — все боялись.
— То есть фаворитка, по сути, театром руководила?
— Да: все она, все ей... Беременная на девятом месяце в «Горе от ума» Софью играла — это вообще уму непостижимо, но такое было, и Андрей к другу с просьбой обратился: «Марк, я больше не могу — возьми меня к себе в театр». Тот: «Ну давай!». Посидели, подумали: «Новую пьесу о Кромвеле сделаем». Андрей сразу зажегся, глаза у него загорелись... Он каждый день с Марком созванивался, а через два месяца Захаров его огорошил: «Спокойно, в театр я тебя не беру — все отменяется».
— Не объясняя причин?
— (Трясет отрицательно головой) .
— Вы-то сами догадываетесь, почему задний ход он дал?
— Нина, жена, на него повлияла, как влияет всегда (в августе 2014 года Нина Лапшинова скончалась . — Д. Г. ), она ему говорит, что делать, чего не делать, и он ее слушается. Вот и тут сказала: «Зачем тебе это надо? Он знаменитый, будет права качать, и тогда не ты будешь главным — у вас двоевластие начнется». Думаю, было все так.
Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».
«Начались репетиции «Доходного места» — с первого дня мы сразу стали очень важными и значительными. Магистр (Марк Захаров. — Д. Г. ) предусмотрительно запомнил наши имена и обращался ко всем по имени и отчеству: Татьяна Николаевна, Андрей Александрович, Наталья Владимировна — он подпирал нас родовой силой наших отцов. На первую репетицию он принес пачку рисунков на ватмане. Это были эскизы мизансцен на каждый кусок спектакля. Не теряя времени, с начала репетиций он четко определял, кто где стоит, в какой позе, куда идет и в чем смысл сцены.
Два раза он не повторял, опоздание на репетицию каралось строгими мерами. Секретарь парторганизации Татьяна Ивановна Пельтцер, исполняющая роль Кукушкиной, народная артистка, была известна скверным характером и тем, что никогда не приходила вовремя. На третье ее опоздание Магистр встал и спокойно произнес:
— Татьяна Ивановна, вы опаздываете в третий раз... Прошу вас покинуть репетицию.
С ней так никто еще не разговаривал, и она, бранясь, хлопнула дверью и пошла наезжать на молодого режиссера локомотивом: немедленно написала заявление в партком о том, что Магистр ставит антисоветский спектакль и что, может, он является агентом иностранной разведки. «SOS! Примите меры! Ради спасения Отечества!».
На все это умственное повреждение Магистр хладнокровно декларировал:
— Все настоящее дается с кровью!
Через 10 лет, уже навсегда отдавшая свое сердце создателю «Доходного места» Пельтцер будет репетировать «Горе от ума» с Чеком (Валентином Плучеком). Чек, сидя в зале, не без садистических соображений попросит ее станцевать. Она скажет: «В другой раз, плохо себя чувствую». — «Не в другой раз, а сейчас», — потребует Чек от старухи со злобой. На сцене, недалеко от Татьяны Ивановны, стоял микрофон. Она подошла к нему, сделала паузу и громко, на весь театр, гаркнула:
— Пошел ты на х... старый развратник!
В зале сидела новая фаворитка раз-вратника. Театр был радиофицирован, и по всем гримерным, в бухгалтерии, в буфете, в дирекции разнеслось мощным эхом: «Пошел ты на х... старый развратник!». Через два дня она позвонит мне домой, сменит хулиганство на жалость:
— Тань, что мне делать? Идти к Магистру в театр или нет?
У Магистра к этому времени был уже свой театр.
— А берет? — спрошу я.
— Берет!
— Тогда бегите, а не идите! Вы себе жизнь спасете!
И она ушла. И прожила там счастливую долгую жизнь. В любви.
...Напротив Театра сатиры стояло здание театра «Современник». Между театрами негласное соревнование, у кого больше зрителей. В «Современнике» мы с Анд-реем смотрели много спектаклей с Олегом Табаковым, и он постоянно долбил меня:
— Я не хуже артист, чем Табаков? Ну, скажи, скажи! — по-детски напрашивался на комплимент.
— Ну, конечно, лучше — это и ежу ясно, — искренне говорила я. — Ты посмотри, у нас на «Доходном месте» впервые в истории театра — конная милиция, а у них обыкновенная толпа.
Наконец, спектакль сдали. Чек (Валентин Плучек . — Д. Г. ) попросил всех артис-тов, не раздеваясь и не разгримировываясь, в зал. Он был потрясен.
— Сегодня родился гениальный режиссер. Магистр (Марк Захаров. — Д. Г. ), беги за шампанским.
В этот день мы долго не могли опомниться и до вечера ходили по этажам театра с бокалами и с бутылками шампанского. Мы с Инженю (Натальей Защипиной . — Д. Г. ) сидели в гримерной, вспоминали поклоны в конце спектакля. Выходили кланяться на авансцену, держась за руки: в середине Жорик Менглет, слева я, справа Инженю и дальше по цепочке остальные действующие лица. Момент поклонов — яркое эмоциональное переживание: в висках стучит, все вены заполнены пафосом от причастности к великому происходящему. Двигаясь в направлении авансцены, Жорик (Георгий Менглет . — Д. Г. ) крепко сжимал наши с Инженю руки и на ослепительной улыбке, обращенной к зрителям, контрабандой читал нам стихи:
Девки, бляди, я — ваш дядя,
Вы — племянницы мои.
Приходите, девки, в баню
Парить яица мои!
Магистр (Марк Захаров. — Д. Г. ) и вообразить не мог, в кого он «Доходным местом» метнул стрелу, — из раны, нанесенной ему, у Чека текла бело-зеленая жидкость. Ему было больно! Больно, больно, больно! Избавиться от Магистра и его проклятого спектакля, а то он избавится от меня и займет мое место! А тут сама Пельтцер, не желая того, ход подсказала: антисоветский спектакль! Это заявление в партбюро лежит, и хотя она и дрожит теперь от любви к Магистру, дело сделано, надо его только доделать — скопировать письмо и разослать по инстанциям. Инстанции такие письма любят, у них это называется проинформировать, и инстанции были проинформированы.
Через две недели в третьем ряду на «Доходное место» цепочка монстров во главе с Фурцевой — министром культуры пришла: они сидели с раскрытыми пьесами Островского и сверяли текст.
— Ну не может же быть, чтобы из-за хрестоматийного Островского люди «висели на люстре»? Происки антисоветчиков: видать, что-нибудь приписали сами, — сообразили цензоры.
А на сцене артисты, разглядывая в щелку кулис делегацию, читали стихи:
Я Хрущева не боюсь,
я на Фурцевой женюсь.
Буду щупать сиськи я
самые марксистския!
Не найдя в пьесе ни одного лишнего слова, Фурцева ушла с марксистскими сиськами совершенно озадаченная».
«С ШИРВИНДТОМ МЫ СЕЙЧАС ПРИ ВСТРЕЧЕ ЗДОРОВАЕМСЯ, ОН ПОЦЕЛОВАТЬСЯ СО МНОЙ ПЫТАЕТСЯ. НОРМАЛЬНО...»
— Ваша нашумевшая книжка «Андрей Миронов и я» тиражом три миллиона экземпляров вышла — фантастический успех для любого, даже выдающегося, писателя. Признаюсь вам: когда я ее читал, в какие-то моменты просто слезы в глазах стояли — написана она настолько искренне и настолько литературно талантливо, что даже ваши недоброжелатели не могут этого не при-знать...
— Спасибо.
— Я совершенно откровенно говорил это и Ширвиндту, и Аросевой, и Селезневой, и двум Васильевым — Вере Кузьминичне и Татьяне. Скажите, а когда книжка уже вышла, радость, облегчение при мысли, что груз воспоминаний сбросили, вы ощутили?
— Во-первых, должна подчеркнуть: это не воспоминания, их не так пишут. Вот вы книгу прочли — поняли, что по стилю это не мемуары?
— Конечно, — художественное произведение...
— Роман — можно его документальным, еще каким-то назвать... Название «Андрей Миронов и я» не мое — его мой издатель придумал, который меня в квартире моей подруги Ирины Николаевны Сахаровой, двоюродной сестры Андрея Дмитриевича, нашел. Я вечером поужинать к ней пришла — мы общаться любили и, чтобы никуда на ночь глядя не ехать, часто ночевали вместе. И вот сидим спокойненько, вдруг телефон звонит. Она подходит. «Егорову, — спрашивают, — можно? Мне сказали, что она у вас» — представляете? Как он меня нашел? Тогда в Москве можно было у людей узнать, где человек находится.
Это 97-й год был, и он на меня просто с неба упал — дал мне задание одну главу написать. Когда та готова была, прочитал, 300 долларов мне отсчитал и сказал: «Идите работайте!». Вот и все. Книгу эту, может, наивно, я «Репетиция любви» назвала — театр все-таки...
— Непродаваемое название...
— Да? А издательству заработать же нужно. Дальше. Всем персонажам я клички дала — это же мозги можно переломать, чтобы прозвища им придумать, а издатель взял и расшифровал их. И правильно сделал, вообще-то, — зачем это нужно: догадываться, кто есть кто?
— Мария Владимировна Миронова к тому времени из жизни уже ушла, а как она, на ваш взгляд, к этой книге отнеслась бы?
— Думаю, потрясающе — уверена: она была бы довольна. Они все там довольны и очень мне помогают — взяли и Сережу моего, мужа, сюда прислали. И вас вот прислали — от них все идет.
— Как на выход книги коллеги по театру отреагировали?
— Кто как...
— Ширвиндт, например?
— Он кричал: «Не читайте ее — она такая плохая! Ой, ужас! Не читайте, не читайте!», а сейчас мы с ним при встрече здороваемся, он поцеловаться со мной пытается. Нормально... Я на него ни за что не сержусь, философски уже к этому отношусь — я, повторяю, в башне из слоновой кости.
— А 90-летний на тот момент Плучек ваше произведение прочитал?
— Да. Он в санатории «Сосны» тогда был, так ему не только книгу сразу послали, но и все места, касающиеся его, подчеркнули.
— То есть кому-то не лень было?
— Ну, вы же сами понимаете, кому — тому, кто главным хотел стать. Думал, наверное: может, шарахнет Плучека что-нибудь. Валентин Николаевич тогда не ходил, но тут — о чудо! о великая сила искусства! — мне позвонили и сказали: «Плучек прочел все и в театр своими ногами пришел. Без палки...».
— Он ничего по поводу ваших откровений вам не сказал?
— Мне нет, но актеру, с которым репетировал, сказал. Там у них маленький перерыв был, они сели с ним, и Плучек выдал: «А все, что Таня Егорова написала, — правда».
— Актеры, особенно актрисы, бестселлер ваш между собой обсуждали? До вас какие-то волны докатывались?
— Всем не нравится, потому что... Господи Боже мой, причина одна и та же: роль получила — завидуют, хорошо играешь — завидуют, книгу написала — завидуют, шубу купила — завидуют. Ну что тут поделаешь? На это я не реагирую.
— Вы никогда не пожалели, что эту исповедь написали?
— Нет, я просьбу Андрея выполнила. Он говорил: «Таня, всю правду напиши — ты же умеешь», и еще в 80-х годах у меня мысль такая была. С подругой моей Валей Титовой...
— ...бывшей женой Владимира Басова...
— ...и оператора Георгия Рерберга, мы как-то решили в землю две бутылки шампанского к 2000 году закопать (почему-то думали, что к этому времени вообще жизни не будет — все исчезнет, взорвется и так далее). И вот тогда, в 80-е, когда все закапывали...
— ...закапывали все!..
— Нет, только шампанское — в общем, вообразили, что выпьем его и умрем. Отчего-то такое мрачное настроение у нас было...
— Как странно две актрисы красивые развлекались...
— Да, озорницы! — и тогда я подумала: надо к концу века книгу написать. Век сам об этом у меня просит — такие мысли у меня в голове бродили. Как видите, написала...
— А шампанское откопали?
— Одну бутылку всего лишь — вторая, видно, очень далеко куда-то ушла.
«Я МАРИИ ВЛАДИМИРОВНЕ ГОВОРИЛА: «ДАЧУ МАШЕ ОСТАВЬТЕ, ПОТОМУ ЧТО НИЧЕГО ДЛЯ НЕЕ НЕ СДЕЛАЛИ. ВАМ НА СТРАШНОМ СУДЕ ОТВЕЧАТЬ — ТО СКАЖЕТЕ?»
— У Андрея Александровича дочь, Мария Миронова, осталась...
— И вторая — Маша Голубкина.
— Обе Маши, родная и приемная, — актрисы: они, на ваш взгляд, талантливы?
— Ой, вы знаете, трудно сказать. Машу Миронову я в театре у Марка Захарова видела, она мне понравилась, но режиссер нужен, а так, одна, ну что актриса может?
— Память своего отца она чтит?
— Другое поколение чтит, то еще, а это... Понимаете, там мамы влияние: и Андрей такой-сякой, и Мария Владимировна плохая была — она же по тому судит, как к ней относились. Дочка и виделась-то с отцом мало — это тоже Марии Владимировны вина. Я ей говорила: «Дачу Маше оставьте, потому что ничего для нее не сделали. Вам на Страшном суде отвечать — что скажете? «Я на сцену все время выходила — для меня самое главное это было»?».
Из книги Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я».
«— Машка звонила! Внучка! — таинственно говорит Мария Владимировна. — Сейчас придет.
На бесстрастном ее лице краска испуга — не видала свою внучку несколько лет.
Звонок в дверь. Входит эффектная тоненькая высокая барышня с длинными белыми волосами. Улыбнулась — копия Андрей! В норковой шубке-свингере, джинсы обтягивают красивые длинные ноги. Тут же вкатился двух лет от роду и правнук Марии Владимировны — Андрей Миронов. За время своего отсутствия Маша успела родить сына, дала ему папины имя и фамилию, вышла замуж, вот-вот окончит институт кинематографии, будет артисткой.
Разделась. Марья сидит «в книгах», как обычно, с сеточкой на голове, в стеганом халате и вся в красных пятнах от волнения. Пристально смотрит на малютку, как рентген, а он тут же бросился к ней и приложился к руке. Поцеловал, еще, и еще, и еще раз. Глядя на это, я подумала, что Марья сейчас действительно вылетит в какую-нибудь трубу. Потом малютка стал бегать по квартире, с наслаждением упал на ковер возле прабабушки, стал на нем валяться, а увидев огромное зеркало до полу в прихожей, принялся лизать его языком. Извилистые брови Марии Владимировны стали напоминать линию Маннергейма.
— Ах! — воскликнула Маша. — Мне надо позвонить.
Бабушка кивнула глазами на телефон, стоящий рядом, но Маша подошла к раздевалке, достала из кармана шубы рацию, стала звонить.
— Нет, размагнитился, — сказала она, тут же достала из другого кармана другой телефон, нажимала, нажимала кнопки, бросила два-три слова и засунула телефон опять в карман шубы. Села на стул. Бабушка и прабабушка смотрела на поколение «младое незнакомое» с превеликим изумлением.
— У нас сейчас в квартире ремонт, — рассказывала Маша, не обращая внимания на сына, который уже вылизал два квадратных метра зеркала.
— Какая у тебя ванная? — поинтересовалась я у Маши, чтобы поддержать разговор.
— У меня джакузи, — ответила Маша.
Мария Владимировна вздрогнула. И вдруг спросила в упор:
— Зачем ты ко мне приехала? Лучше сразу скажи, что вам от меня надо?
Маша сняла напряжение, достала из сумки гору продуктов, подарки, выложила все на стол и сказала:
— Бабушка, я позвоню и заеду.
— Как ты поедешь? — спросила я ее, потому что мне тоже надо было уходить.
— Я? На «БМВ», как у папы!
Надела норковый свингер, и они с Анд-рюшкой выпорхнули за дверь.
— Вы видели? — стала яростно комментировать приход внучки Марья. — В кармане телефон! В жопе телефон! А этот все зеркало вылизал! Я вообще никогда такого не видела. Вы слышали, какая у нее там ванная?
— Джакузи.
— Жопузи! — переиначила Марья, ошарашенная приходом родственников, и крепко задумалась.
— Таня, кому мне оставить дачу, квартиру? Если я сдохну, вы представляете, что здесь будет? Все пойдет с молотка! На тряпки и сумочки. Я этих жен видеть не могу! — яростно продолжала она.
У нее всегда были невидимые информаторы, и она, как разведчик, знала все обо всех, тем более о ненавистных ей женах.
Русалка (Екатерина Градова. — Д. Г. ) квартиру матери продала, — продолжала она. — На эти деньги шубу себе купила, вышла замуж и эту мать — так ей и надо! — в дом престарелых спихнула. А? Хорошая дочка! А теперь перекрасилась в богомолку. Страшные люди. Ряженые. А Певунья (Лариса Голубкина. — Д. Г. )? Вы видели у нее на руке большой палец? Вы знаете, что это значит?
— Видела и знаю, — сказала я и внутренне ахнула. Откуда ей, Марье, про большой палец известно? Это я все книги по хиромантии прошерстила, а она-то? Ну, партизан!
Она сидит вся красная, у нее поднялось давление, и она в растерянности: как распорядиться своим имуществом?
— Так, Мария Владимировна, чтобы вы не мучились, я предлагаю вам: оставьте эту квартиру музею. У вас уже и табличка на двери есть. Будет память, и эта память будет охраняться. И не надо никому «теплыми руками» ничего отдавать — доживайте спокойно свою жизнь в своем доме, а потом там устроят музей.
У нее заблестели глаза: ох как ей эта идея понравилась!
— А дачу? — прогремела она. — Кому? Давайте я вам оставлю.
Это было бы очень кстати. Я бы ее продала, потому что ее мне не вытянуть, и на старости лет за все мои мытарства были бы у меня деньги. И поехала бы я в Таиланд, в Индию, в Южную Америку к ацтекам, в Грецию. Купила бы себе кисти, холсты, натянула бы их на подрамники и стала бы картины писать! И главное — круглый год есть клубнику! — пронеслось в моей голове, и на сцене моих фантазий появился мой друг Сенека:
— Сколько раз тебе говорить? — обиделся на меня он. — Жизнь надо прожить правильно, а не долго.
— Мария Владимировна, — начала я, — дачу Маше оставьте, ведь она дочь Андрея. Это родовое имение, и Андрюша так хотел бы. Он ведь ее очень любил — я же знаю, и столько недодал, в другой семье жил. Она так страдала, ведь вся ее жизнь на моих глазах в театре прошла, я даже видела, как из роддома ее выносили. А вам это как нужно! Вы ведь для нее ничего не сделали, для вас всегда только театр был важен. Слава Богу, Менакера встретили — он вам свою жизнь подарил...
— Да, он был главным художественным руководителем моей жизни. Ах, Саша, Саша!.. — И на ее глазах появились слезы.
— А что я? У меня своя дача есть. Я ее сама построила — зачем мне чужое? Так уж получается, что сама все своим горбом, а в Евангелии сказано: входите узкими вратами, тесными. Почему, как вы считаете?
Мария Владимировна подумала и ответила:
— Чтобы никто вместе со мной не прошел, чтобы только одна я вошла! — интерпретировала она евангельскую притчу по-своему.
...В Кремле президент Ельцин награждал ее орденом «За заслуги перед Отечеством» — она бодро вышла на трибуну и сказала:
— Я эту награду делю на троих — на себя, на мужа и на сына!».
— Кому в результате Миронова дачу оставила?
— Маше, но та ее продала.
— На могилу отца дочь приходит?
— Один раз я там ее видела, а вообще, редко они бывают. Туда мало кто ходит — мы вот с мужем наведываемся (супруг Его-ро-вой журналист Сергей Ше-ле-хов скончался в 2014 году . — Прим. ред. ).
— Мало кто ходит?
— Народ-то навещает, а вот эти, из числа, так сказать, близких, которые его якобы любят и почитают... Друзья великие, самые лучшие, там не появляются. Да слушайте, мне приходится все время артистам театра рассказывать, что на Ваганьковском кладбище творится. Вот я на могиле у Марии Владимировны 13 ноября была, мимо могилы Плучека проходила, а там — гора помоев, сгнивших цветов (100-летие его отметили, а потом шли дожди). Все это так ужасно было — а я с ведром шла и с тряпкой — что, обо всем забыв, мусор в ведро, в контейнеры складывать стала. Мимо пройти не могла, понимаете? Корниенко сказала: «Он же карьеру тебе сделал — за что, ты сама знаешь, а мне нет — ну хоть раз в месяц на могилу сходи».
А вообще, это театр должен делать — какого-то человека надо нанять, и он за могила-ми будет присматривать. Это очень недорого стоит, но нет, не считают нужным, и за Андрюшиной могилой тоже мог бы и театр ухаживать. Никогда, что вы! Вы бы видели, какие ему цветы в день 25-летия его улета в другую жизнь принесли. Ой (смеется) , не будьте таким грустным!
— Ну, это, скажу вам, невесело...
— Зато другие хорошие цветы приносят, а «друзья» из театра за это отвечать будут: они за свои поступки расплатятся, а я — за свои. Раньше-то не сознавала, что поступок плохой совершаю, но чем дальше, тем отчетливее понимаю, что вот это нехорошо сделала, это, то есть процесс идет, что-то в душе происходит.
«С АНДРЮШЕЙ Я ОГРОМНЫЙ ПУТЬ ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ ПРОШЛА. ГОДА, НАВЕРНОЕ, ДВА ИЛИ ТРИ КАЖДЫЙ ДЕНЬ ВО СНЕ ЕГО ВИДЕЛА...»
— Вы в 25 фильмах снялись, много на сцене играли, а сегодня чем занимаетесь?
— Сейчас вот, перед вашим приездом, в один проект приглашена была и дней, наверное, 10 раздумывала, а вчера отказалась — не мой! Ну а так, вообще-то, пишу. У меня очень красивый дом, который я обожаю, квартира и дача, все в цветах. Я сама все там сделала и молюсь каждый день: «Ой, мои розы! Господи, помоги, только чтобы не замерзли».
— Замужем вы счастливы?
— Да. Редкий случай...
— Муж к тому, что Андрей Миронов по-прежнему у вас в сердце, с пониманием относится, к нему, уже мертвому, не ревнует?
— Нет — у него же тоже до меня какие-то события, встречи были. Выкорчевывать, каленым железом выжигать это нельзя — пусть свое прошлое будет у каждого.
— Какие-то вещи Андрея у вас сохранились?
— Ну да, есть у меня его локончик детский — Мария Владимировна дала. Как-то из коробочки достает. «Вот, — говорит, — Андрюшин: он такой беленький был». Я взмолилась: «Марь Владимировна, подарите». Есть его письма, свитер, а еще — постоянное ощущение заботы обо мне (смахивает слезу). Ой, то смеюсь, то плачу — вот сумасшедшая!
— Вы признавались неоднократно, что ваша жизнь мистикой окутана, — в чем это выражается?
— Вот мне сегодня Катя Градова с двумя какими-то маленькими девчоночками приснилась — я пока не понимаю, что это, к чему. Сказала ей: «Одна на тебя похожа, а другая на кого-то еще». Мистика — это предчувствия: вот я, например, знаю, что мне никогда не надо в двери какие-то ломиться. Бывает, делаешь что-то, а ничего не получается — значит, себе говорю, туда мне не надо. Оно с другой стороны придет — нужно изучать себя и, так сказать, свое место в этом мире: зачем я здесь, что на меня влияет, а что нет, как действовать надо.
С Андрюшей огромный путь я после его смерти прошла. Года, наверное, два или три каждый день во сне его видела, а по-том в рубашечке ко мне он пришел — хорошенькой, чистенькой, в курточке кожаной: совершенно не такой, каким раньше был. У меня просто ощущение, что откуда-то его вытягивала, было, и он спросил: «А книгу ты мне принесла?». Можете себе представить? Вот так! — а потом думаю: а может, это на Страшный суд книга-то? Там все с Книгой жизни сидят.
— Андрей Миронов, я знаю, говорил: «Меня за Танечку Бог накажет» — что он имел в виду?
— Видите ли, он человек такой был. От него я впервые услышала: «Мы сегодня с мамой на выносе плащаницы были». Господи, по-дума-ла, что это такое? Ну, ни Библии, ни Евангелия — ничего же не знали, темные люди — как можно так жить? Только сажать всех, сажать и сажать... К стенке, да?
— Это святое!..
— А Мария Владимировна ведь в 1910 году родилась, и родители у нее очень верующие, крепкие, состоятельные были. Она к этому привыкла, в такой атмосфере росла, а затем Гражданскую войну, нэп, репрессии, войну и так далее прошла. Ее разные окружали люди: верующие, неверующие, хотя что они, в атеизме воспитанные, о вере знали? Никто ничего не соображал, а тут вынос плащаницы, Страстная пятница...
На Пасху дома у них всегда куличи, крашеные яйца были — хоть гори тут все синим пламенем! В год ухода из жизни Мария Владимировна спросила меня: «Ну что, пойдем мы с вами в церковь на Пасху?». Я днем бегала — искала, какая там поближе, потому что надо было уже по расстоянию выбирать, и вот мы пошли. Она на мне просто висела — я не знала, как ее удержать, и если бы не моя сила воли... Последнюю Пасху Мария Владимировна встретила, а где в это время все остальные были, не знаю (это ехидство мое).
— После смерти Андрея Миронова уже столько лет прошло...
— В августе 28 исполнилось.
— Что сегодня, с высоты прожитых лет, с дистанции такой временной, вы о нем думаете? Чем любовь к нему в вашей жизни стала?
— Знаете, это и была мистика — как будто какие-то силы в этот театр специально меня толкнули, чтобы мы с Андрюшей встретились и какую-то с ним феерическую, удивительно нежную жизнь прожили. Для другого это, может, проходной был бы эпизод, а для нас... Счастьем даже одно слово было, внимание, телефонный звонок, душ Шарко...
— ...удар в нос...
— И удар в нос тоже. Много всего было: котлеты по 17 копеек, чтение «Доктора Живаго»... Я его стихи любить научила: он не очень их знал, а я, создание стихообразное, — очень. У меня и свои вирши были. Андрей говорил: «Танечка, прочитай мне», а потом сам читать начинал. И Пушкина: «Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь!..», и Пастернака — все это посвящал мне.
Мы в доме у Тани и Игоря Кваши собирались — там очень много людей было, все что-то рассказывали, самовыражались. Молодость, интересно, а я стихи читала: я в таком восторге от жизни была — как на картинах Шагала, летала.
— А вы и сейчас от жизни в восторге — недаром глаза красивые распахнуты и блестят...
— Ой, ну вот слушайте. Как-то Андрюше неловко стало, что я читаю стихи, а он нет. По характеру он соревнователен был, и вдруг за рояль садится: «Я тебе, Тюнечка, песню сочинил». Играет и поет: «...мы возьмем нашу сучечку и друг друга под ручечку и пойдем...», а я сижу и от счастья плачу. У меня — я постоянно говорила — слезы близко, а Мария Владимировна тут же подхватывала: «А у меня далеко». Я ей потом об этой песне рассказывала и все сокрушалась: «Как это не записала?». Я же все обычно записываю, а тут не удосужилась — ну почему, Господи? Знаю же, что надеяться на память нельзя, все на карандаше держать надо, и вдруг Мария Владимировна говорит: «Таня, Вертинский вышел, очень хорошая книга. Бегите к метро «Кропоткинская» — и мне, и себе купите. Я прибегаю — тут рядом, она читать садится, я тоже, и вдруг поворачиваюсь... Вы уже понимаете?
— Да!
— В общем, слезы у меня, как у клоуна, брызгают. Она спрашивает: «Вы что, ненормальная?», а я: «Мария Владимировна, как он меня обманул! Сказал, что эту песню мне написал, а она — Вертинского». Андрюша у папы в нотах порылся и ее украл: спел мне... и никогда не признался.
— Я вам последний задам вопрос: Андрея Александровича вы до сих пор любите?
— Ну а как же — куда же оно все денется, разве можно это забыть? Но живу весело — не то что в первые без него годы. Раньше на кладбище идешь — тебе 46 лет, а обратно — 82 или 92 года, ноги не несут, а сейчас уже привыкла. Там свой люд со-би-рается, какие-то поэты стихи читают... Все равно глаза у меня всегда мокрые: и Мария Владимировна там родная, и Андрюша. Ну а что сделаешь? — могилку-то убирать надо. Мария Владимировна это отменно делала — и к Менакеру ездила, и к Андрею, там не тот случай, что похоронили и забыли, — все под контролем у нее было.
Слава Богу, я все в порядке поддерживаю. Для этого надо жить, потому что — страшно подумать! — никто же потом не придет...
В минувший четверг в Доме актера собрались представители столичного театрального цеха – Александр Ширвиндт, Марк Захаров, Татьяна Васильева, Владимир Этуш, Вера Васильева, чтобы отметить сто лет со дня рождения режиссера, ученика Мейерхольда, многолетнего руководителя Театра сатиры Валентина Плучека. С годами отношение к этой личности изменилось, и многие выступавшие отмечали, что при жизни Валентин Николаевич оставался недооцененным режиссером.
На вечере вспоминали, как Олег Ефремов впервые пришел в Театр сатиры и, выпив после спектакля на банкете, сказал: «Ребята, кто бы мог подумать, чтобы театр второго эшелона так гулял…» Говорят, что Валентин Николаевич никогда не обижался на такие реплики, но держал свой театр в строгости. Когда артисты стали сниматься в «Кабачке 13 стульев», Плучек решил подкрутить гайки: «Я не допущу на сцене кабачковой игры», – повторял он. И действительно, зрители приходили «на пани Монику» или «пана Зюзю», но понимали, что с ними говорят здесь на ином языке. По мысли Плучека, все, что связано с Театром сатиры, должно быть не просто смешно, а умно.
«Это была абсолютно штучная фигура, – сказал на вечере Александр Ширвиндт, кстати, сменивший Плучека на посту художественного руководителя театра. – Когда он читал стихи, все слушали с открытыми ртами, потому что перепад интеллекта между Плучеком и труппой был страшным». «Я с восхищением наблюдал, как Валентин Николаевич закидывает голову и читает Мандельштама, Багрицкого. – Это реплика уже Марка Захарова. – А я как ни закину голову, у меня только «У Лукоморья дуб зеленый…»
Жизнь часто била Плучека под дых, но юмор в его сатирических спектаклях никогда не опускался ниже подбородка. Впрочем, и в трудные минуты жизни, что бы ни произошло в театре, он, по выражению Ширвиндта, доставал томик Мандельштама и «улетал к себе». Но без поэзии он страшно переживал измены и уходы…
«Заканчивается спектакль, все уходят домой, а я как двоечница должна остаться, чтобы продолжать репетиции в кабинете у Валентина Николаевича, – сказала Татьяна Васильева. – Потом я садилась за стол и под диктовку записывала все, что мне надо прочитать. Плучек был жесток со мной. А я страшно злилась, что трачу время, ведь после спектакля меня ждали молодые люди. Но теперь эти бумаги при переездах я вожу с собой как самое ценное. Если я и стала актрисой, то в первую очередь благодаря Валентину Николаевичу».
У него была сложная судьба. Когда в стране бушевала революция, в сердце еврейского мальчика Вали Плучека тоже бурлили страсти. Он рано потерял отца, а с отчимом так и не нашел общего языка. После очередного скандала ушел из дому, связался с беспризорниками и вскоре оказался в детском доме. Потом была семилетка и поступление во ВХУТЕМАС. Но кроме живописи, у Плучека появилась любовь поважнее: по собственному признанию, он «просто бредил» Маяковским и Мейерхольдом. Посещал диспуты Маяковского, знал наизусть сотни его стихов. И позже эту любовь он продемонстрировал на сцене Театра сатиры, поставив в 1950-е годы сразу три спектакля – «Клоп», «Баня» и «Мистерия-буфф». По словам очевидцев, спектакли были сделаны в лучших традициях мейерхольдовской режиссуры. Кстати, в общей сложности Плучек провел рядом с мастером десять лет жизни. А впервые на сцену вышел в студенческие годы, сыграв эпизодическую роль в пьесе Маяковского «Клоп». В одной из сцен Плучеку нужно было гротескно изобразить танцующую пару – «Двуполое четвероногое». Когда он прошелся в танце, извиваясь и прижимаясь к воображаемой партнерше, первым не сдержался Маяковский: «Валя, после такого танца вы как порядочный человек обязаны на ней жениться», – сказал он во время репетиции. Фраза стала афоризмом.
На вечере в Доме актера вспоминали и о Питере Бруке – великом британском режиссере, который является двоюродным братом Плучека. Легенды о Бруке и Плучеке по сей день ходят в Театре сатиры. Рассказывают, например, как Плучек со своей постановкой «Ревизор» поехал на гастроли в Ленинград, и Питер Брук ее посмотрел. По замыслу режиссера после слов «К нам едет ревизор» декорации с грохотом перекашивались. И в этот ключевой момент спектакля на сцену выскочила испуганная кошка. Питер Брук подскочил в кресле: «Валя, ты гений! Какая дрессура!» Кошка продолжала метаться по сцене, Брук аплодировал. Чтобы не огорчать его, Плучек сказал с достоинством: «Да, это моя задумка, чтобы показать гоголевскую мистику...» Вскоре Брук снова пришел на «Ревизора», но кошка уже не появлялась на сцене. «А где же мистика?» – спросил он у брата. «Сегодня кошка неважно себя чувствует», – ответил Плучек.
Юмор он воспринимал как своеобразный тест на мастерство актера. Считал, что только в здоровом коллективе артисты разыгрывают друг друга на сцене. Поэтому в Театре сатиры розыгрыши были постоянно. Особенно страдал от них Андрей Миронов, который был ужасно смешлив, и потому всякий раз после «почти сорванного» спектакля шел к Плучеку жаловаться на обидчиков. Когда театр гастролировал в Риге с «Вишневым садом», артисты встретили на улице Игоря Квашу, который отдыхал там же. И придумали в порядке розыгрыша нарядить его слугой в массовку, дали в руки канделябр… Когда Миронов увидел на сцене Квашу, не смог удержаться и, давясь от смеха, убежал за кулисы. А Кваша как стоял с канделябром, так и остался стоять.
Кем же был фееричный, сияющий, великолепный Андрей Миронов – жертвой или палачом? Скандальные мемуары его любовницы, воспоминания жен и дочерей полностью противоречат друг другу. Кто та единственная, которую любил Миронов? Кто из его верных друзей на самом деле был предателем? Почему он так рано ушел от нас, и какую роль в его судьбе сыграла властная мать в незаказной и непредвзятой биографии артиста.
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Андрей Миронов и его женщины. …И мама (А. Л. Шляхов, 2012) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .
Театр сатиры
В начале 1930-х годов при заводском клубе Московского электрозавода имени Куйбышева был организован ТРАМ электриков. ТРАМ расшифровывалось как Театр рабочей молодежи. Кстати, именно в ТРАМе электриков начал свою актёрскую карьеру блистательный Зиновий Гердт. ТРАМ электриков появился благодаря энергии молодого режиссёра Валентина Плучека, только что расставшегося с театром Мейерхольда. Плучек был умён и дальновиден, он не собирался оставаться в театре, который вот уже пять лет власти пытались закрыть, а через пять лет всё же закрыли.
Под его руководством самодеятельные актёры ставили пьесы драматурга Алексея Арбузова, такие как «Мечталию» и «Дальнюю дорогу». Арбузов и Плучек познакомились в театре Мейерхольда и быстро сдружились. Дружба их была настолько крепкой, что, организовав в 1938 году Государственную театральную московскую студию, они не рассорились, как это часто бывает при совместной работе, тем более руководящей, а продолжали дружить.
Их студия была хороша. Она запомнилась многим прежде всего тем духом общего творчества, актёрским чувством локтя, без которого хорошего спектакля не создать. И хорошего фильма, впрочем, тоже. Тому можно найти массу примеров, когда «обойма» самых прекрасных актёров не в силах спасти постановку от провала. Почему так происходит? Да потому, что каждый играет за себя и для себя, а лучше играть всем вместе. Тогда и результат будет…
Судьбы Арбузова и Плучека были разными, но детство их во многом было схоже. Гимназиста Арбузова, потомственного интеллигента, октябрьские события 1917 года и последовавший за ними голод, сделали сиротой. Одиннадцатилетний Лёша оказался на улице, откуда, по примеру многих беспризорников, попал в колонию для трудновоспитуемых. Наверное, Сашу так бы и затянула уголовная пучина, если бы не было у него «спасательного круга».
«Спасательным кругом» для Лёши Арбузова стал театр. Он буквально бредил им и с четырнадцати лет начал работать статистом в Мариинском театре. Затем была драматическая студия, был «свой», созданный вместе с друзьями, такими же молодыми актёрами Цех экспериментальной драмы, после распада которого юные энтузиасты организовали театр на колёсах – так называемый агитационный вагон, сокращённо агитвагон. Вагон без конца мотался по провинции, агитируя, убеждая и просто развлекая народ. Найти драматурга агитвагоновцам не удалось, пришлось возложить его обязанности на Арбузова. Тот был не против, потому что в глубине души тяготел к сочинительству.
Валентин Плучек рано остался без отца. С отчимом, фамилию которого Валентин прославил, ему не удалось ужиться. Мальчик сбежал из дома и подался в бродяги. В результате очень скоро оказался в детском доме. Закончил школу-семилетку (стандартное среднее образование по тем временам) и поскольку любил и умел рисовать, поступил в художественное училище.
В 1926 году Плучек решил сменить профессию и поступил на актёрский факультет Государственной театральной экспериментальной мастерской под руководством Мейерхольда. Спустя три года, по завершении учёбы, поступил в труппу театра Мейерхольда и продолжил обучение на режиссёрском факультете всё той же Мейерхольдовской мастерской. «Я не учился у Мейерхольда – я там родился, – писал спустя много лет Плучек. – Моя юность опалена присутствием гения – он во всём, как воздух. Как-то раз мы спросили его, какие качества нужны, чтобы стать режиссёром. Он ответил сразу, как будто ответ был заранее готов: «Два врождённых – ум и талант, три благоприобретённых – культура, вкус и чувство композиции». Мы часто употребляем слово «культура», не имея к ней никакого отношения. Я до сих пор считаю себя очень некультурным человеком, потому что я видел людей культурных. Кто мой учитель, Мейерхольд или Андрей Белый, который читал нам лекции о слове и во всех европейских и неевропейских языках прослеживал влияние на смысл одной буквы, скажем, «р»?.. Или, может быть, Эйзенштейн? Этакий гениальный лбище, ироничные, полные смеха глаза, беспрерывные шутки, но… так страшно с ним! Перед тобой человек, который знает всё на свете, у него была страсть к словарям и энциклопедиям, он их читал от первой до последней буквы».
К чему я всё это рассказываю в книге, посвящённой Миронову? Да к тому, что Мария Миронова и Александр Менакер бывали в доме известного драматурга Алексея Арбузова, иногда вместе с Андреем. У Арбузова Андрей и познакомился с режиссёром Театра сатиры Валентином Плучеком.
Надо сказать, что от Театра сатиры, театра, хоть и столичного, но далеко не самого популярного, Миронов был не в восторге. Сам вспоминал: «Я помню свою эмоцию, когда вышел из театра после спектакля «Четвёртый позвонок» (высмеивающая недостатки капиталистического общества пьеса драматурга Н. Слоновой, написанная по одноименному произведению финского писателя Марти Ларни. – А. Ш.), и шёл на остановку троллейбуса к Никитским воротам, а мимо проходили артисты театра, которых я тогда ещё не знал. Я с ужасом думал: «Неужели и мне, когда я окончу училище, придётся работать в этом театре?»
Андрей и предположить тогда не мог, что ему не только придётся работать в Театре сатиры, но и выходить на сцену в «Четвёртом позвонке». В массовке.
Кстати, когда-то и Валентин Плучек утверждал, что сатира – не его жанр, но жизнь доказала, что он ошибался.
Плучек был очень талантлив, причём таланты его были разносторонни и подкреплялись поистине энциклопедическим образованием. А ещё он умел настоять на своём, причём не только в театре, но и за его пределами. На вечере, посвящённом столетию Валентина Николаевича, его преемник Александр Ширвиндт сказал: «Что касается его худрукства… я сейчас сам сижу в кресле худрука и ощущаю даже телесно, что это было в те годы. Он сидел на Голгофе: держал удар, эти бесконечные пробивания по мелочи или по-крупному, отстаивания сатирических вещей в советское время, нужно было постоянно кроить, обманывать… «Клоп» и «Баня» Маяковского, «Самоубийца» Эрдмана, «Доходное место» Островского были спектаклями-событиями! Счастье Плучека было в том, и это хорошее профессиональное качество: он ничего не пропускал ниже подбородка. Да, удары, да, жуть, но он приходил, садился в своё кресло, доставал Мандельштама и… Диапазон личности его был огромен… Многие прекраснейшие, увенчанные профессиональной славой люди растворились в небытие, но вот некоторые из ушедших, какие-то штучные люди с годами как-то всё более и более «выпукляются», что ли, обрастают нетленкой. Плучек – из таких фигур».
«Плучек был прирождённым лидером. Он строил свой театр с теми людьми, которые его вдохновляли… – писала известная актриса Вера Васильева. – У Валентина Николаевича было потрясающее чутьё на таланты. Вот пришёл к нам Андрей Миронов, такой лёгкий, обаятельный, комедийный. Он мог таким и остаться, но Валентин Николаевич учуял в нём большой талант, иные возможности. Он был так им увлечён, так серьёзно занимался его судьбой – и в результате мы получили гениального, глубокого артиста. При этом ни комедийность, ни лёгкость Андрюшиного дарования не были задавлены. Ролями, которые довелось ему сыграть, мог бы гордиться актёр любого европейского театра: Дон Жуан, Чацкий, Лопахин. А как он играл в «Доходном месте»! До сих пор, когда я вспоминаю эту работу, у меня возникает желание понять, защитить, пожалеть Жадова. Думаю, что те же чувства испытывала и публика, настолько трогательным и человечным он получился у Андрея. В нём не было героизма, была борьба с самим собой, и именно этим он был близок зрительному залу: проблема честного проживания жизни всегда драматична, порою даже трагична для любого умного и порядочного человека… Мне кажется, что Андрей часто был соавтором Валентина Николаевича: тот очень чувствовал современных, умных, демократически мыслящих людей, а Андрюша был именно таким человеком. Это очень ощущалось на репетициях: они всегда знали, что делали, а мы, хоть в этом творческом союзе и не участвовали, понимали, какая это была работа… Процесс репетиций был божественным. Валентин Николаевич любил актёров безумно. Он был влюблён в каждого. Он вообще был человеком очень поэтичным – влюблялся и в декорации, и в костюмы, и в музыку. Иначе он не мог. Мы репетировали весело. Валентин Николаевич в репетиции был блистателен. Он прекрасно знал поэзию, и стоило его «завести», чтобы он читал стихи часами. Или рассказывал о Мейерхольде, о спектаклях, которые его когда-то поразили. Иногда мы даже договаривались – давайте сегодня не будем репетировать, и как ученики в школе подшучивали над Мастером. Тогда мы относились к этому достаточно легкомысленно, а сейчас я думаю, какая это была прелесть: человек мог на три часа отдаться поэзии или размышлениям об искусстве».
Андрей Миронов дебютировал на сцене Театра сатиры 24 июня 1962 года. Театр тогда ещё располагался, а точнее ютился в концертном зале гостиницы «Советская»; в реконструированное здание никитинского цирка на Триумфальной площади театр переехал в 1963 году. Андрею досталась маленькая, совершенно незаметная, роль Гарика в спектакле «24 часа в сутки». Следующая роль тоже оказалась не из великих… Плучек не спешил давать новичкам, пусть даже и талантливым, пусть даже и симпатичным ему главные роли. Он был опытным режиссёром, хорошо разбирался в людях и совершенно верно считал, что поначалу актёра нужно «обкатать», «заточить» на маленьких ролях и лишь потом поручать ему большие.
Не было бы счастья, да… Тяжёлая болезнь актёра Владимира Лепко (отца уже упоминавшейся Виктории Лепко) вынудила Плучека (или натолкнула на мысль?) передать роль Присыпкина в «Клопе» Маяковского Андрею Миронову.
Спектакль был очень популярный и к тому же весьма перспективный – идеологически верный и очень смешной. Миронов оценил, какая удача плывёт ему в руки, очень быстро, в считанные дни «вошёл» в роль и доказал, что ему по плечу серьёзные, большие, настоящие роли!
Причём играл он по-своему, не копируя «основоположников» и никому не подражая. Пропускал роль через себя, сживался со своим персонажем и выходил на сцену – вот он я, единственный и неповторимый, здравствуйте!
Я, Зоя Ванна, я люблю другую.
Она изячней и стройней,
и стягивает грудь тугую
жакет изысканный у ней.
Эти слова Присыпкина каждый актёр произносит по-своему. У одного они звучат брутально, у другого – слащаво и развратно, у третьего – пошло и только пошло. Миронов произносил их тоном ребёнка, которому надоела старая игрушка. Ничего личного – просто хочется мальчику новую игрушку и всё тут. Конечно, как не играй Присыпкина, всё равно он получится малосимпатичным, даже отталкивающим, разнится только акцент у роли. Мироновскому Присыпкину можно было даже посочувствовать – тяжело живётся дураку, а уж дураку с амбициями и того хуже.
«Профессиональная» газета – еженедельник «Театральная Москва» удостоил Андрея персональной статьи в рубрике «Творчество молодых», пусть и не очень большой, но крайне позитивной.
Начиналась она весьма интригующе: «Всё это произошло неожиданно во время гастролей Московского театра Сатиры в Кисловодске. Главный режиссёр театра Валентин Николаевич Плучек вызвал молодого артиста Андрея Миронова и сказал: «Вам поручается сыграть роль Присыпкина в спектакле «Клоп» Маяковского». Андрей растерялся».
Дальше следовала история спектакля и подчёркивалась сложность образа: ««Клоп» – это веха в жизни театра. Спектакль, поставленный В. Плучеком и С. Юткевичем, возродил драматургию Маяковского на советской сцене. Вот уже почти десять лет не сходит он с афиши. Замечательный исполнитель Присыпкина В. Аепко сыграл эту роль больше 500 раз и в прошлом году в Париже на театральном фестивале Наций получил приз за лучшее исполнение мужской роли. Маяковский создал своего «Клопа» в 20-е годы. Тогда пьеса звучала актуально и остро. Многое в ней и сейчас не утратило своей злободневности. Образ Присыпкина, простого рабочего паренька, который перерождается в мещанина и обывателя, проходит через весь спектакль, как воплощение старого, отжившего мира. Образ сложен, особенно для молодого актёра. И конечно, Андрей Миронов втайне мечтал об этой роли, но над ней надо было работать долго, упорно – овладеть текстом Маяковского нелегко. Тем более сложно войти в спектакль, который игрался во многих городах страны и за рубежом».
При социализме было принято ставить трудновыполнимые, а зачастую и вообще невыполнимые задачи и требовать результата в кратчайшие сроки. Без разницы – идёт речь о шахтёрском забое, доменной печи, боевом корабле или театральной сцене, суть-то одна: начальник-командир поставил задачу, которая неизменно выполняется в отведённый им срок. Негоже сравнивать доменную печь и театральную сцену? В то время подобное сравнение считалось весьма уместным. Могли даже написать нечто вроде: «Стране во всех областях народного хозяйства требуются квалифицированные специалисты. Это конечно же в полной мере относится и к актёрам». Но вернёмся к рецензии: «Между тем Валентин Николаевич Плучек продолжал: «Времени для репетиций почти нет, играть будете через неделю». И ровно в назначенный срок Андрей сыграл Присыпкина – сыграл свежо, темпераментно, увлечённо. Творческая победа молодого актёра была замечена, спектакль зажил новой жизнью».
Очень подробному разбору подверглась игра молодого актёра: «Что прежде всего убеждает в Присыпкине-Миронове? Наивность, предельная вера во всё происходящее. Глаза Присыпкина постоянно следят за Баяном – его «учителем жизни». Под лихо надвинутой кепкой – ярко-рыжие волосы. И одет Присыпкин колоритно: кожаная куртка, белая рубашка навыпуск, красный галстук, широченные брюки образца 20-х годов. Но не столько причудливостью костюма, сколько своеобразием натуры обращает на себя внимание Присыпкин-Миронов: рядом с хамством и самовлюблённостью в нём живут детская восторженность, доверчивость и непосредственность. От глупости, тщеславия, чванства тянется он в манящий нэпманский мир.
Вдохновенно, упорно репетирует Присыпкин танец с воображаемой дамой. Актёр движется легко, пластично. Каждый жест точен и выразителен.
Свадьба Присыпкина с кассиром парикмахерской Эльзевирой Давыдовной. Белоснежный стол. Красный цветок в петлице. Вот она, «роскошная жизнь»! Присыпкин на вершине своего преуспевания. Он первый жадно ест, целует взасос невесту, не может найти себе места от восторга, от гордости, всё выше и выше поднимает голову, а затем с трудом садится на стул, засыпает.
И вот пробуждение через 50 лет. Снова поражают необычайно выразительные глаза, мимика Присыпкина-Миронова. Он с удивлением и растерянностью всматривается в окружающих, в ужасе кричит: «Куда я попал?!» И вдруг Клоп, знакомый, родной Клоп, значит, он не один в будущем. От испуга не осталось и следа. Присыпкин снова самодоволен и благодушен, рад, что привлекает всеобщее внимание, с удовольствием потягивается.
Необычайна и интересна концовка спектакля: Присыпкин спускается в зал, всматривается в лица зрителей, ищет и не находит старых знакомых, а затем, словно видения, перед его глазами возникают образы прошлого – тех, кто давно уже выброшен за борт жизни.
Присыпкин в исполнении Миронова становится обобщённым образом прошлого мира. Он сыгран по Маяковскому – яркими сатирическими красками, со множеством неожиданных гротескных граней…»
Заканчивалась статья на высокой ноте: «Итак, впереди у Андрея Миронова новые роли, новые встречи со зрителями, и хочется думать – новые творческие победы».
Первая большая роль не затеряется в числе многих других, не позволит затмить себя. Шесть лет спустя, когда Андрея Миронова будет знать вся страна, критики и обозреватели не перестанут упоминать Присыпкина в своих статьях.
«Андрей Миронов – художник, живущий современностью, страждущий её вопросами. По собственному его признанию, ему дорога возможность «выразить через созданный образ своё отношение к жизни. Тогда за словами роли услышится внутренний голос самого актёра».
Стремления артиста отгадываются без особенного труда. Через многие его роли проходит тема утверждения свободной и независимой человеческой личности. Без тени улыбки Велосипедкин-Миронов, как клятву, выкрикивал реплику: «Я буду жрать чиновников и выплевывать пуговицы!» В комедийно – иронических кружевах спектакля «Женитьба Фигаро» главная вязальная спица – в мироновских руках. Но вёрткий и ловкий насмешник Фигаро готовится предотвратить события, от которых смех может застрять в горле. И первая сцена, где Андрей Миронов играет сдёрнутым покрывалом, как матадор мулетой, – красноречивая экспозиция роли. Кульминации она достигает в знаменитом монологе последнего акта – беспощадной тираде против деспотизма, лжи, засилья бесстыдных временщиков. Актёр проводит его на проникновенной исповеднической ноте. Прочь отброшены маски шутника, балагура, пародиста. Как бы отстраняясь на мгновения от героя, Миронов сливается с автором. И вот уже с резкой отчётливостью слышится «внутренний голос исполнителя». В интонациях – гнев, сарказм, горечь.
На иной лад звенит этот актёрский «голос», когда Миронов выступает в роли Присыпкина в пьесе «Клоп» Маяковского. Актёр стремится показать эволюцию образа во времени. Андрей Миронов признавался в желании сыграть роль так, «чтобы в зажравшемся нэповском мещанине узнавался мещанин сегодняшний»».
Не все сразу поняли, что на актёрском небосклоне взошла новая звезда, не всем сразу стало ясно, какой невиданной величины эта звезда, но то, что одним настоящим актёром в мире стало больше, признали все, в том числе и те, кто критиковал мироновского Присыпкина. Критиковал за ребячество, за отход от традиционной манеры исполнения, за излишне лёгкую трактовку образа.
Слово «лёгкость» применительно к искусству превратилось чуть ли не в бранное, совершенно неверно став синонимом слова «поверхностность». А ведь на самом деле лёгкость – эталон профессионализма. «Что такое лёгкость в искусстве? – услышал однажды автор этой книги от одного довольно известного актёра. – Легкость – это всё! Это показатель настоящего мастерства, помноженного на упорный труд. Хорошая балерина порхает по сцене, а плохая – топает по ней медведем».
Былая скованность ушла в небытие. Отныне и впредь Андрей Миронов играл легко и непринужденно. Играл так, что никто из зрителей не видел его самого – видели только его персонажей.
Спустя полгода после «Театральной Москвы» о Миронове написала газета «Советская культура». Всесоюзная газета, официальный печатный орган Центрального Комитета КПСС! Это было уже очень серьёзной похвалой. «Вместо покойного В. Лепко Присыпкина играет теперь А. Миронов, – говорилось в рецензии. – Совсем юный актёр, он, естественно, не поднимается до тех обобщений, которые были в игре мастера. Классовое ренегатство Присыпкина ещё не облеклось для Миронова живой плотью; зато не перечислить тех преимуществ, которыми обогатило спектакль присутствие в нём молодого героя.
Впервые стало до конца ясно, почему в качестве второго занавеса театр использовал полосы «Комсомольской правды». Стало ясно, что «Клоп» – это прежде всего пьеса о молодёжи, для молодёжи, что поэт написал её, оберегая вступающих в жизнь от идеологический экспансии мещанства.
Глядя на нового Присыпкина, думаешь: да, по внешним мимикрийным признакам его могли принять за «гомо сапиенс», за рабочего. Белобрысый парень с открытым лицом, чуть вздёрнутым носом и забавным хохолком на голове; в чём-то даже внешне обаятельный. Но живёт в этой простецкой оболочке кулацкая душонка, поражённая мещанской мечтой о «зеркальном шкафе». Превосходна в Миронове-Присыпкине эта страсть неофита, впервые дорвавшегося до нэповских сундуков».
Татьяна Васильева всегда носит маску боевой, неприступной и строгой женщины. А на самом деле она совсем другая - ранимая, обидчивая. Именно такой ее увидели поклонники на встрече в Центральном Доме литераторов. В откровенной беседе актриса рассказала, почему ее разочаровали романы с молодыми мужчинами, из-за чего она боится остаться без денег, почему перед ней преклонялась Лиля Брик, и о многом другом.
Застать Васильеву в Москве - редкая удача. Почти круглый год она разъезжает по России с антрепризными спектаклями, доводя себя работой до истощения. В результате нет-нет да и возникают слухи о ее пошатнувшемся здоровье.
Я действительно болею перед каждой премьерой. У меня заболевает всё, все органы, какие существуют! Едва не останавливается сердце, болят поджелудочная, почки, раздуваются колени, ноют ключицы… Я уже к этому привыкла, это нужно просто пережить, - говорит Татьяна Георгиевна.
Несколько раз у меня, бывало, совсем пропадал голос. Спасала меня знаменитая система дыхания Стрельниковой, которой я обучилась у нее самой еще в молодости. Да, ездим мы страшно много! Ведь страна большая. Пока ее один раз объедешь, можно начинать по новой. Поэтому со всех сторон слышатся стенания о том, что я умираю из-за перегрузок, что мне надо хоть немного спать, что так жить нельзя… Близкие умоляют меня образумиться.
Но она действительно ни дня не может прожить без работы. Для нее гораздо хуже остаться невостребованной.
Я даже скучаю по поездкам, когда у нас «мертвый сезон» летом. И с любовью посматриваю на свой рюкзак, который со мной всегда, он страшно тяжелый, - продолжает актриса. - Там все - кружка, кипятильник, пижама, косметика и лекарства. Казалось бы, немного. Но просто очень много косметики и лекарств.
Правда, по признанию Татьяны Васильевой, трудоголиком ее делает не только любовь к сцене. Оказывается, ее постоянно гложет страх остаться без денег. Причем появился он не так давно.
У меня было бедное детство - нечего носить, иногда даже нечего есть. Я, отец, мама и сестра жили в одной комнате в коммунальной квартире, где раньше был публичный дом, там был один унитаз на восемнадцать комнат, одна раковина, теснота, бедность… И я все думаю, почему я тогда не чувствовала себя обездоленной? - размышляет артистка. - Я ведь ничего не боялась! Почему же сейчас меня ежечасно гложет страх остаться без денег? Что не смогу купить что-то необходимое, например мясо или фрукты внукам… Я не знаю, почему я все время живу в этом страхе. Абсурд: мы живем лучше, а боимся все больше! Все время кажется, что это благополучие вдруг закончится. Подозреваю, что такие чувства испытываю не только я.
Возможно, все дело в том, что Татьяна Георгиевна никогда не могла рассчитывать на кого-то - только на себя. В ее жизни было много мужчин, много романов. Но никто не подставил сильное плечо.
В меня был влюблен Валентин Плучек, и у нас с ним был роман обалденный! Он всегда давал мне в Театре сатиры лучшие роли, хотя я все их завалила. И это не только мое мнение, это признавали все. Ну, кого я могла играть? Долговязая, руки-грабли, одно плечо ниже другого… А из меня делали то Принцессу, то Софью из «Горя от ума». Проблема была еще и в том, что все партнеры - ниже меня. Рост у меня огромный! Поэтому на сцене я все время была в тапочках, никаких каблуков, а размер ноги у меня, между прочим, 42-й! И эти большие белые тапочки на мне смотрелись, как лыжи. А моих партнеров, наоборот, ставили на высокие каблуки, делали такие специальные сапоги.
Плучек познакомил актрису с Лилей Брик, возлюбленной Маяковского.
Плучек привел меня к ней в дом, - рассказывает Васильева. - Она была уже очень преклонного возраста, иногда ее вывозили на колясочке. Макияж она себе всегда делала сама. Поэтому брови иногда были такие волнистые… Она приходила в театр и всегда приносила мне корзину цветов, было ужасно стыдно. А один раз преподнесла флакон французских духов и какую-то потрясающую юбку. Тогда я вообще не знала, куда деваться! Я думала: ну кто я такая, чтобы мне дарила подарки Лиля Брик?
Зато я переняла у нее многое для актерской профессии, например смех… Резкий, глуховатый… Я теперь и в жизни так смеюсь, хотя раньше смеялась, как переливчатый колокольчик.
И с Михаилом Державиным у нас был очень красивый, очень приятный роман, - продолжает Татьяна Георгиевна. - Сначала я думала, что у нас с ним ничего не получится, но когда увидела его потрясающие синие глаза, поняла: будет!
Помню, как Миша лазил ко мне в окно в общежитие. У нас в общежитии все стены, все обои были исписаны стихами Лёни Филатова! Еще в общаге жили Галкин Боря, Иван Дыховичный… Они собирались, выпивали и спорили об искусстве. Всегда доходило дело до драки. Был у меня роман и с Андреем Мироновым, ну и что? В отличие от некоторых, я никогда не буду писать об этом книгу, собирая об окружающих все самое плохое!
Васильева не скрывает свой возраст, ей 65 лет, но выглядит она по-прежнему молодо.
Когда я снимаюсь с молодыми ребятами, мне это приятно, мне легко с ними общаться, - признается Татьяна Георгиевна. - Подруги мне говорят иногда: знаешь, там вот такой-то артист, молодой, самый красивый, на тебя так смотрит. Ты не хочешь с ним как-то поближе пообщаться? На что я им отвечаю, что эти парни вызывают у меня только материнские чувства. К сожалению, ничего уже не случится… Потому что мне сразу хочется дать им денег, накормить, постирать. И начинается обычная моя история, когда через некоторое время я не знаю, как мне со своей шеи этого человека сбросить. Это у меня такой характер.
Татьяна Георгиевна не стесняется, что играет в антрепризе ради денег. На театр же у нее осталась огромная обида, которая слышится в каждом слове. На встрече с поклонниками Татьяна Георгиевна объяснила свою позицию.
Почему я ушла из Театра сатиры? Меня оттуда выгнали по личным причинам. Я в свое время попросила, чтобы моего тогдашнего мужа, Георгия Мартиросяна, взяли в труппу, а он работал на договоре. Мне отказали. Тогда и я написала заявление об уходе, сказав, что мы не можем жить на одну мою зарплату…
Четыре года я не работала. Потом меня подобрал Театр Маяковского, я там работала с его руководителем Гончаровым целых девять лет, и все коту под хвост! Я просто не его актриса. Его актриса была Наташа Гундарева, а что делать со мной, он не знал. Из того театра меня тоже выгнали, и я очень благодарна, что друзья навели меня на антрепризу. Здесь есть свобода, можно приносить свои сценарии, что-то предлагать, мы - команда, все рады твоему успеху. А в театре все держится на зависти и обиде! Я никогда не забуду случай, когда пришла к спектаклю и мимо меня пронеслась актриса в моем костюме и парике. Меня даже не предупредили! В театре тебе завидуют все, все! Я никогда туда не вернусь!
Актриса считает, что и с кино у нее роман не сложился. Было много интересных ролей в советский период, но сейчас она недовольна тем, что ей предлагают. Да и предложений практически нет…
Я хочу и еще могу, причем время-то идет… а не зовут! Конечно, приходится подстраиваться, бывают разные удивительные случаи. Когда снимали «Увидеть Париж и умереть», то, что будет играть Дима Маликов, не обсуждалось.
Дима, бедный, мучился, все время задавал идиотские вопросы, он ведь не актер, а певец. Но зато тогда уже у Маликова был свой самолет! Он прилетал на нем на съемки, садился прямо на пляже, где мы снимали. Нам, актерам, приносили «кинокорм», вермишель с какими-нибудь там тефтелями. А Диме накрывали столик, там клубника, овощи, фрукты. И когда ему говорили: «Дима, давай в кадр!», его сопровождающие отвечали: «Ребят, вы че, не поняли, кто к вам приехал? Он кушает! А потом он должен отдохнуть, поспать…» Вот такое было…
Вконец разоткровенничавшись, актриса призналась, что на самом деле за ее маской уверенности кроется закомплексованный, ранимый человек. Именно поэтому, чтобы бороться со своими комплексами, она и дружит с таким человеком, как актер Стас Садальский, который периодически устраивает ей «встряски».
Наши отношения складывались странным образом. Он меня очень многому научил. В первую очередь - не обижаться. Я часто это делала, переживала, страдала, плакала… И этот момент я с ним пережила, - вспоминает Васильева. - А случилось так, что он позвал меня после репетиции в ресторан и дал подержать в руках бутылку еврейской водки. И сфотографировал. На следующий день мне позвонила Ирина Цывина и говорит: «Ты видела, что написали в таком-то журнале?» Там поместили мою фотографию - фотошоп, где у меня совершенно перекошенное лицо. И написали, что я одинока, что меня не снимают в кино, я буквально спиваюсь и помочь мне нельзя…
Я плакала несколько дней! А потом нашла в себе силы простить и посмотреть на ситуацию по-другому.
Татьяна Васильева родилась в Ленинграде в 1947 году. Ее девичья фамилия - Ицыкович. В 1969 году актриса закончила Школу-студию МХАТ и пришла работать в Театр сатиры. Фамилию Васильева актриса стала использовать, когда вышла замуж за актера Анатолия Васильева, от которого у нее есть сын Филипп.
Вторым мужем актрисы стал актер Георгий Мартиросян, от него у актрисы есть дочь Елизавета. Первая яркая роль актрисы в кино - Энни в «Здравствуйте, я ваша тетя». Однако настоящая слава пришла к актрисе в 1985 году после выхода фильма «Самая обаятельная и привлекательная».